Часто так бывает, что книга, прочитанная ещё в детстве и поразившая своей глубиной, или фильм, многократно пересмотренный и разобранный на цитаты, для нас являются только милым воспоминанием о ярких эмоциях, пережитых давным-давно. Эти воспоминания греют душу, навевают приятные ощущения, но, увы, уже не дают той пищи для ума и сердца, которую мы ценили в них прежде. Подобное отношение к любимым источникам вдохновения отчасти понятно и оправдано: сюжет их нам хорошо знаком, диалоги выучены наизусть, и кажется, что больше они не освежат наше мировосприятие новыми открытиями. Однако даже при такой степени знакомства с произведением от нашего взора могут ускользать и существенные детали, и суть излюбленного шедевра. Ведь гениальные плоды вдохновения несут в себе большой интеллектуальный, мировоззренческий и духовный потенциал, и его трудно исчерпать человеческим умом. Ибо такого рода труды создаются не столько непосредственным творцом, сколько Божественным озарением, всегда выступающим в качестве соавтора у таланта.
 
 
К вышеозначенным творениям, безусловно, относится киношедевр Марка Захарова «Тот самый Мюнхгаузен». Снятый в период советской атеистической цензуры, в своих недрах он таит второй сюжет, имеющий множество параллелей с евангельским повествованием. И если попытаться посмотреть на этот фильм сквозь призму христианской традиции, можно легко увидеть в главном герое образ не того Мюнхгаузена, к которому привык кинолюбитель с «замыленным» взглядом, то есть не просто экстравагантного чудака, немного грустного и отчасти смешного оригинала со склонностью к фантазиям, а трагический образ апологета, противопоставляющего свою высокую истину утилитарному сознанию толпы и готового собственной кровью засвидетельствовать верность своим идеалам.
 
Ведь если Мюнхгаузен Захарова всего-навсего простой мечтатель, рыцарь печального образа, то сюжет этот давно известен — ещё один эксцентрик положил все силы на борьбу с ветряными мельницами и погубил себя из-за вздорных причуд. Однако взгляд внимательного кинозрителя, направленный на главного героя, исключает подобные умозаключения. Нам открывается личность иного порядка, которая юродствует не по своенравию, а имеет неоспоримый мандат на юродство. И дабы мы не сомневались в этом праве, автор наполнил своё творение аллюзиями, отсылающими нас к евангельской истории.
 
Основная трагедия данного произведения заключается в том, что барон Мюнхгаузен находится в окружении самых близких ему людей, в среде которых он родился, вырос и прожил всю жизнь; но, несмотря на тесную связь, между главным героем и кругом его знакомых ощущается непреодолимая стена непонимания. Во многом это объясняется тем обстоятельством, что барон и правда в определённом смысле «не от мира сего», ибо ещё до своего рождения имел честь быть другом великих людей, среди которых Софокл, Сократ, Шекспир и другие гении, жившие гораздо раньше времени разворачивающихся действий кинокартины. Потому лучше говорить не столько о рождении Мюнхгаузена, сколько о его пришествии в мир для выполнения некоей особой задачи; её в общих чертах можно определить как возвещение Правды, ради которой барон восстаёт против поработившей его окружение лжи, ненавидимой им больше всего, по его же признанию.
 
 
Оригинальная проповедь и способность совершать поступки, не укладывающиеся в рамки разумного понимания мира (чудеса, которые даже благочестивый пастор откровенно называет шарлатанством, поскольку его рациональное мышление не позволяет верить в сверхъестественное), приводят к тому, что барон приобретает репутацию довольно славного малого, умного, с чувством юмора, «могущего быть примером для молодёжи»; но есть одно условие — ему нужно измениться. Этот ультиматум становится главным искушением на пути его служения. Мюнхгаузена не хотят принимать за того, кто он есть на самом деле, ибо таковым он не удобен для своих сограждан. Вот все и пытаются изменить его, сделать похожим на себя. Искушение из уст самого дорого ему человека: «Стань таким, как все», — звучит прекословием апостола Петра, узнавшего о неизбежности смерти своего Учителя.
 
Это ставит главного героя перед трагическим выбором: отречься от своего призвания, поддавшись настойчивому призыву толпы: «Присоединяйтесь, барон, присоединяйтесь», — или добровольно взойти на свою Голгофу, где его ждёт чудовищный смертельный эксперимент, цель которого — осмеять подсудимого и проверить справедливость его заявлений, что он и есть «тот самый Мюнхгаузен» (если, мол, барон, докажи это чудом).
 
 
Ничего не меняется и спустя столетия; чтобы выяснить, жив ли человек, его непременно нужно сначала убить. Толпе трудно понять: не чудом проверяется подлинность свидетельств, а высоким идеалом, который они в себе несут. И барон хорош не «полётом на луну», а тем, что никогда не врёт. И не согласен поступиться даже в мелочах, если твёрдо убеждён в незыблемости открытой для него истины «32-го марта» (невольно приходит на ум: «воскресный день, как День Господень, — тоже выход за рамки устоявшегося календаря); даже ради своей любви, ради самого дорогого и близкого человека он не может пренебречь познанным откровением. Это ли не воплощение максимы Христа: «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня» (Мф. 10: 37)?
 
Однако эта формула не может быть принята жителями Ганновера, то есть типичными обывателями, поглощёнными собственным фарисейством: неискренней набожностью — пастор, карьерой — бургомистр, материальным благополучием и тщетной славой — баронесса и её любовник, герцог — одеждой, Марта — чувственной привязанностью к барону. Но остаётся один, тот, кто верен до конца своему хозяину, — благоразумный слуга Мюнхгаузена Томас, чей восторг, возвещающий «воскресение» хозяина, звучит как исповедание: «Я знал. Я не верил, что вы умерли. Даже когда в газетах сообщили. Не верил. И когда отпевали — не верил. И даже когда закапывали — сомневался».
 
 
Такая искренняя вера является подлинно христианской — остаться с хозяином до конца, если и факты говорят об обратном, а все вокруг предали, руководствуясь своими резонами: лучший друг — из-за страха, Марта — из-за маловерия (засвидетельствовав отречение поцелуем в щеку), родственники — чтобы он просто не мешал им, не претендовал на их власть в доме, ибо, как известно, «не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своём, и у сродников, и в доме своём» (Мк. 6: 4). Они-то и делают всё, чтобы скомпрометировать его в глазах равнодушных сограждан, лживого синедриона и верховного правителя, который руководствуется старым принципом: «Раз уж всё так сложилось, пусть идет, как идёт», — умывает руки и не препятствует расправе над праведником.
 
Но судьи будут посрамлены. Этот ужасный приговор приведёт осуждённого не к погибели, не к осмеянию, но к славе. Ведь для него эксперимент — торжественное восхождение на небо. Причём временное, ибо барон снова придёт; но когда он вернётся, осудивших его жителей Ганновера уже не будет, ибо «время на небе и на земле летит неодинаково: там — мгновения, тут — века».
 
 
Конечно, неправильно полностью отождествлять евангельского Христа с образом барона Мюнхгаузена, воплощённого в кинокартине Марка Захарова. Скорее, это образ Сократа, известного нам из Апологии, написанной Платоном, или образ христианских мучеников и непринятых миром юродивых, пострадавших, отстаивая открывшуюся им истину. Ведь, в конечном счете, цель их всех — подняться на небо. Поэтому весьма символична и концовка трагической истории ганноверского чудака: после долгих испытаний барон Мюнхгаузен медленно поднимается по лестнице, ведущей в небеса, указывая тем самым вектор, куда должны быть устремлены все силы каждого человека...