Рязанская провинция в сентябре имеет три цвета: серый, зелёный и чёрный. Серые огромные тучи закрывают всё небо. Они тихо ползут по земле и рвут свою грудь в клочья тумана о лес, землю и деревни, роняя в прорехи тут и там серый дождь. Заспанное холодное солнце изредка проглянет в прореху серого полога на мокрую землю и вновь заснёт. И только серый ветер не спит и бодро теребит небо, землю и человека.

Под тучами стоят ещё зелёные леса, рощи и озимые поля. Ещё под зелёным покровом стоят притихшие деревни. Ещё в зелёном ложе потемневшие текут реки. Мокрая зелень треплется сильной рукой ветра. Его резкие порывы рвут наряд леса, приминают к земле траву. Он играет с испуганными птицами, заставляя их кувыркаться в воздухе и суматошно искать надёжное укрытие.

Вспаханная земля влажна и тяжела. Земля проступила в поле, лесу и деревнях. Про землю забыли во время торжества лета и жизни, но она настойчиво напомнила о себе, как о неизбежном. Земля сняла с себя временный зелёный наряд и приготовилась к новым венчальным белым одеждам, к новому воплощению и новому торжеству, грядущему через ненастоящую смерть.

Дачники разъехались, и деревня оглохла без их голосов и крика детей.

Вдоль мокрых дорог крестьяне поставили стулья и табуретки с тыквами, яблоками, картошкой и банками с грибами — на продажу. У палисадников на скамейках воссели старухи-продавцы в древних пальто, шерстяных платках и блестящих галошах. Они торгуют, смотрят на проезжающих пассажиров, а мы глядим на них, — из двух параллельных миров, как жители аквариума, находящиеся по разным сторонам стекла.

Нам видится во временах деревенского года вечность, замкнутая сама на себе в непрерывном бессмысленном движении и бесцельном плодоношении.

А им видится вечность в автомобильном однообразном потоке, неизменном во все времена года, в его равнодушном и бессмысленном движении, протекающем мимо их жизни.

В их мире земля медленно вздымает грудь и дышит, готовясь к венчанию, родам, сну и новому дню. В нашем мире важно рождение денег, неизменное к сезонам. Деньги, как земля крестьянам, приносит нам плоды, дом и мысли. И кажется, что мы сами и наши дети есть только производное круговорота денег.

Мы берём деньги и покупаем тыквы и картошку, не имея земли. А они, меняя грибы и свёклу на деньги горожан, приобщаются к нашему безумию.

Мы целый день ехали по раскалённой земле Кубани. Небо на закате превратилось в раскалённую медную печь. Из вьюшки печи раскалённый пламень солнца жёг медную землю полей и золото сжатой пшеницы.
Жёлтый, медный и серые цвета — цвета жаркой осени предгорий Кавказа.

Переночевав на жарком Дону, мы въехали в прохладную Россию.

В липецкой деревне чёрным зеркалом расстелились мокрые асфальтовые дороги. Первое, что бросилось в глаза, — велосипедист под зонтиком.

Потом попались два ражих весёлых пьяных парня. Несмотря на холод, они были легко одеты и, щурясь, улыбались, хотя холодный дождь полностью их промочил. Они щурились, терпели, но лица пылали внутренним огнём и поэзией очарованности миром грёз.

Запомнилась группа нахохленных и обиженных непогодой праздных азербайджанцев, хором поедающих холодный арбуз. В мякоть разрезанного арбуза был воткнут кривой огромный нож, как символ мужественности, никак не вязавшийся с их оплывшими фигурами и отвисшими животами. Зачем они бросили свою прекрасную, плодоносную и тёплую землю — чтобы есть холодный арбуз под холодным дождём среди наших болот? Кажется, они и сами не понимали.

Натюрморты торговых экспозиций на стульях с тыквами заслуживают кисти мастера. Люди, раскладывая овощи, не думают об эстетике и композиции. Но в случайном раскладе вещей сквозит золотое сечение народной души. Оно воспитывается общением с землей. Наблюдением закатов, Млечного пути и прекрасного раннего деревенского утра. Дружбой с соседями. Тишиной их маленьких комнат низеньких домов, в которых тикают часы, пространство заполняется пафосом мира «Трёх богатырей», портерами Есенина и мурлыканием кота. Мы, городские, всё это меняем на Фейсбук, автомобили и деньги, которые уродуют нас.

Тыквы — именинницы старушечьих натюрмортов. Тыквы медные, тыквы голубые, тыквы патиновые, тыквы мельхиоровые. Кажется, что ел бы эти тыквы только ради их прекраснейшего цвета. Думаешь, Бог дал тыквам такую благодать цвета не спроста. Значит, благодать есть в их прекрасной святящейся мякоти. Больше того, кажется, что они — не плод потребления, а плод связи с Землёй, причастие предательски забытой деревенской жизни.
Но мы едем мимо, и что-то надрывается в сердце.

Мы едем мимо церквей, покрытых сумасшедшим сверкающим синим железом и сумасшедшим ненастоящим золотом, и думаем о фантастичности служения деревенского довольного священника.

Мы едем мимо палисадников, пылающих астрами, бархатцами и поздними мальвами. В этих палисадниках сказываются поэзия и отношение к миру старухи хозяйки. Старуха не видна, молчалива и тиха, но она считает своим долгом украсить землю венцом цветов. Она мечтает улучшить мир и порадовать его своей тайной любовью. И она радует. А я, мчась мимо в автомобиле, успеваю прочесть её письмо Богу и подумать о том, какие цветы миру дам я. И мысли мои печальны.

Мы проезжаем мимо стариков, стоящих у калиток. Они, кажется, отрешены и полны собой. С возрастом приходит дар Бога — отрешённость. Можно его конвертировать в страсти по новостям телевизора, а можно приложить к покою созерцания.

Этим созерцателям безразличны времена года и наши физиономии в проносящихся автомобилях. Они одеты в пиджаки и тренировочные штаны не потому, что это хороший тон; просто пиджак есть свидетельство солидности и мужественности, а в «трениках» — удобно. Им плевать на ветер, осень, деньги, на нас, на «Трёх богатырей» и Есенина. У них своё видение земной жизни, которое говорит, что всё обман и иллюзия. Обман — их треплющиеся бабы, глупые тыквы, осень с весной, успешные дети и орущие назойливые внуки. Пиво открывает им калитку в мир неясного томления и какой-то неузнанной правды. Они ищут её и не находят. Какие тут тыквы!..

Здесь нет тротуаров. По дорогам идут сильные русские женщины в скифских одеждах красной охры. За ними плетутся тощие, лохматые и растерянные мужики в расстёгнутых рубахах. Они покорно несут за бабами мешки со всякой крестьянской дрянью. В их глазах — тоска и небо. Они нужны друг другу: практичная баба и поэт-мужик.

Непременные участники деревенского космоса — бодрые боевые и мокрые коты. Им в товарищи — лопоухие, промокшие насквозь, собаки. Им в деревне прекрасно.

Дрожащая листва берёз и рябин, стоящих пред домами старух, говорит: осень и смерть — это неправильно; нечто не родное нам; а голубой цвет наших русских глаз — от лазурного нездешнего неба и нездешнего моря. И нам эта земля — словно мачеха. Но ведь и мачеха умеет любить. И сердце дрожит и склоняется от этой чужой, и тем более удивительной, любви.

Наша осень прекрасна. Драматургия наших времён года необычайно богата. Краски лета, осени, весны и красавицы зимы не сравнимы со скудостью времён года Африки. В нашем природном перерождении кроется огромный потенциал творчества и режиссуры. С такой природой легко быть гением искусства. Но… что это за тоска, сжимающая сердце тогда, когда всё правильно и великолепно?..

Великолепие Кавказа, торжество моря и пышность гор говорят о сбывшейся мечте и потому наполняют душу покоем и миром.

А наши русская недосказанность, переменчивость и неуверенность во всём говорят о большем: всё видимое есть иллюзия, а реальность — в мистике; не в статичной мистике, а в её круговращении, в движении хрустальных сфер, приведённых в ход Самим Богом. Не покой, а времена года, серые тучи, зелёные поля и чёрная земля — это отражение Божественного движения.

В Троице Дух движется от Отца к Сыну. Сын вечно изменяется. И покой обретается в движении, замкнутом на себя. Печать полноты и движения внутри Троицы лежит и на русской земле.

О русская земля! Ты ничем не хуже Ханаана. Ты не приняла даров первородства, но Бог нелицеприятен. Он со щедростью наделил тебя мистикой и силой земли обетованной. Серафим Саровский называл свои ручьи и речки именами рек Святой земли. И был прав.

Мы живём в падшем мире. Но и этот падший мир — от Бога. Пусть падший, но рай. И Бог, как художник, заложил в нём память о Себе. Не из ревности, а потому, что любит, очень надеется и просит, но стесняется настаивать на нашей любви. Все любящие тонки и вежливы.

И эту тоску Он спрятал во временах года наших мещерских болот.

Вивальди написал музыку. Музыка — язык Ангелов. А Господь написал пейзаж осени в трёх цветах — сером, зелёном и чёрном. Он дополнил картину музыкой ветра, трелью дождя, шумом трав и листвы. И пронзительным взглядом крестьян.

Голос Бога смутно слышат крестьяне, едущие на велосипедах под дождём, старухи, сидящие на лавочке, и пожилые созерцатели в пиджаках и тренировочных штанах с тремя полосами. Внемлют ему сельские священники и весёлые пьяницы под дождём, праведные дачники и хозяева сельских магазинов; звери и птицы, без всяких условий, рады жизни и этому миру. Правда, особняком стоят хозяева магазинов, предприятий и депутаты. Но и их толстые души иногда трепещут от осеннего ветра и крика отлетающих журавлей…

Я ехал на японской машине «Субару». У меня не было денег. Но это казалось глупостью по сравнению с тем, что я видел в деревнях среди наших мещерских болот. Тучи, целующие землю. Ветер, теребящий мои волосы. Тыквы, выставленные на продажу, и цепкие взгляды голубых глаз пожилых русских женщин.

Мещера — «мон амур». Господи, я везде узнаю Тебя…

Иерей Константин КАМЫШАНОВ,
клирик Спасо-Преображенского монастыря Рязани
Фото предоставлены автором