Никто не любит думать о смерти. Никто! А зачем? И правда, зачем портить себе радость жизни? Тема эта тяжёлая, иногда невыносимая. Особенно когда умирают близкие люди — трагически погибают, уходят внезапно и совсем молодыми. Пожалуй, только монахи, аскеты-подвижники и богомудрые старцы сами себя и всех верующих постоянно понуждают к памяти смертной. Разве что Великий пост своим особым порядком служб, особенно поминальных, нет-нет, да и напомнит, что всему в этом мире приходит конец. И родительские субботы, когда в храмах сугубо молятся об усопших. И ещё… праздник Успения Божией Матери.

 

 
Но весь вопрос в том, как думать о смерти. Это «как» включает массу нюансов и оттенков, разный опыт, разное настроение души и наличие либо отсутствие веры. И мысли эти, соответственно, приводят к разным выводам и результатам. На самом деле, смерть — это крайне многогранная тема. Это тема ключевая, потому как в ней заключено кардинальное отличие в отношении ко всему в жизни верующего и атеиста. Для одного смерть — дверь в вечность и новый этап бытия, для другого — точка, финал, уничтожение.
 
В разные периоды жизни по-разному задумываешься на эту тему. В детстве и юности это могут быть весьма абстрактные, отвлечённые мысли, чистая теория, даже когда стоишь у гроба с бездыханным телом: «Како не имам плакатися, егда помышляю смерть, видех бо во гробе лежаща брата моего, безславна и безобразна?» А бывает, что встреча со смертью оставляет глубочайшую рану в сердце… Или даёт ощущение её как тайны, таинства, но всё же — чего-то пугающего. Недаром люди суеверные боятся всего, что связано с покойниками. А бывает, что дети и подростки не понимают трагической необратимости этого события и относятся к смерти, как к игре…
 
В школьные годы, когда нас учили, что только материя вечна во времени и бесконечна в пространстве, я крайне увлечённо размышляла над вопросом: как так — настанет момент, когда я умру, и больше не будет моих мыслей и чувств, они прекратятся?! И не могла себе это представить! То есть вот это прекращение, исчезновение внутреннего «я» никак не могла вообразить. И вообще, что такое жизнь? Какая сила заставляет тела людей и животных дышать, двигаться, думать, чувствовать? И куда она исчезает в момент смерти? Итогом первых философских поисков стали две парадоксальные строчки, пришедшие на ум вечером, перед тем, как уснуть:
   
Конечно, не я первая и не я последняя, кто мучился такими же вопросами. Рене Декарт еще в XVII веке сформулировал своё знаменитое: «Мыслю, следовательно, существую» (сogito, ergo sum) и дал повод для множества интерпретаций этого тезиса. Но философия философией, а порой очевидные, реальные жизненные события дают уму и сердцу гораздо больше, чем объёмные фолианты учёных и мыслителей либо отвлечённые размышления в состоянии покоя и благополучия.
 
В литературе и вообще в области искусства можно найти, наверное, ещё больше произведений, посвященных опыту переживания смерти, её трагизма, неотвратимости и тайны. Сделаю только два акцента. Потрясла в свое время повесть Льва Толстого «Смерть Ивана Ильича», признанная, кстати, одной из вершин мировой литературы. Это стоит того, чтобы прочесть! Так описать умирание и страх смерти… Как будто не вымышленный герой проходит все стадии смертельной болезни, а сам автор, и его опыт умирания тела прямо на глазах читателя приводит к пробуждению души…
 
А вот ещё у князя Болконского в романе «Война и мир»: «“Да, это была смерть. Я умер — я проснулся. Да, смерть — пробуждение!” — вдруг просветлело в его душе». Может, это я, читая романа Толстого, те две строчки сочинила?
 
Ещё одно воспоминание — пронзительные строки песни из фильма «Д’Артаньян и три мушкетёра»:
 
Я убивал, но смерти я не видел,
Колоть — колол, но разве ненавидел?
Я понял смерть впервые здесь, за дверью,
Сказал — мертва, и сам себе не верю.
 
«Я понял смерть»… Точно-то как сказано! Понять смерть — вот это происходит с каждым из нас в разные моменты жизни. Хотя может и не произойти вовсе… Но, скорее всего, такое возможно только в том случае, если столкнуться со смертью «лицом к лицу», если уходит человек близкий, с которым связывали узы дружбы, любви, родства или глубокого уважения — в общем, какие-то трепетные, значимые чувства. Но в песне мушкетёра боль, надрыв, отрицание смерти… И это — негативный, не созидательный для души опыт, который, однако же, подтверждает, что дух человека не принимает идеи смерти: «И что мне от любви осталось? Только имя».
 

 
Скажете, о каком позитиве можно говорить в отношении того, что все мы умрём? Но, как говорили мне знакомые врачи, на стене морга можно встретить надпись: «Здесь мёртвые учат живых». И они учат. Причём, не только лечить болезни…
 
Приведу ещё один пример, теперь уже реальный, а не литературный, когда смерть и размышления о ней привели человека не к боли, не к цинизму или страху перед неизбежным, а к вере, стали источником её рождения и углубления. Речь о медике, который мечтал стать патологоанатомом, а вместо этого стал священником.
 
Однажды довелось пообщаться с протоиереем Александром Головиным, что служит в Минской епархии. И он рассказал о своём пути к священству. В юности он учился в Слонимском медучилище. Там-то отец Александр и увлёкся патологической анатомией. И даже попросил своего педагога разрешить ему чаще приходить в морг. На мой удивлённый вопрос, как может нравиться работа с трупами, собеседник ответил:
 
«90% «хлеба» патологоанатома — это микроскоп, гистология. То есть, ты смотришь под микроскопом клеточки и говоришь — есть здесь рак или нет, был здесь инфаркт или его не было. Вскрытие — это малая толика такого, скажем, необходимого контроля за эрудицией и профессионализмом врачей. А в основном — это микроскоп.
 
Сейчас технические возможности продвинулись далеко вперёд. А раньше было так: взяли человека с язвой желудка, положили на стол, вскрыли, и, как только отрезали язву, сразу же бегом к патологоанатому. Приостановили операцию, и хирурги ждут. Патологоанатом посмотрел: да, здесь клетки без воспалительного характера, рака нет. Значит, хирурги зашили операционное поле, разбудили больного — живи и здравствуй. Второй вариант — нашли рак. Всё — операция сразу принимает радикальный характер. То есть точная диагностика — вот что меня привлекало».
 
Рассказывая про учёбу в медучилище, отец Александр уточнил, что там неоднократно производил вскрытие (секцию) трупов. И тут же без каких-либо наводящих вопросов перешёл к теме жизни и смерти: «Когда я сталкивался со смертью, передо мной, конечно же, вставал вопрос о смысле жизни. Весь я, вся моя душа бунтовала против смерти, хотя я понимал её как неизбежность, держал её в руках.
 
Когда в рамках обучения мы проходили клинические дисциплины — терапию, акушерство и гинекологию, хирургию, ещё что-то, — нам давали больных, которых мы курировали в больнице, то есть наблюдали, выписывали им лечение. И, наверное, таким переломным стал момент с одним больным — педагогом, кажется, бывшим директором школы. Мы очень быстро установили с ним личный контакт. Он перенёс обширный инфаркт, но не отстранился от педагогической деятельности, был полон планов, хотя возраст имел уже — под 70 лет. Однажды, придя в морг, я увидел его на столе…
 
Вы знаете, для меня это не было большим потрясением, потому что тот инфаркт, который он перенёс, давал ему мало надежд. Мы, врачи, это знали. Но, как Вам сказать… Общаясь с человеком, неким образом прикасаешься к его душе. А здесь были бездыханные останки…
 
Но, помню, когда я его вскрывал, у меня было ощущение его близкого присутствия, где-то рядом… Да, там был повторный инфаркт, там была неизбежная катастрофа — изношенное сердце, наверное, любящего педагога. Вот этот момент стал для меня окончательным, когда у меня начались искания».
 

 
После медучилища в 1986 году отец Александр поступил в Минский мединститут и продолжил углубление знаний и навыков в любимой и столь специфической науке, как патологическая анатомия. Наметились прекрасные перспективы в карьере. Однако отучился будущий священник лишь два курса. И ушёл в семинарию. За эти два года случилось многое, что неуклонно направляло его в сторону веры. В том числе, и размышления о конечности земной жизни человека:
 
«Преподавателем философии у нас в группе была заведующая кафедрой, профессор Акулова — очень увлечённый человек. Мы задавали ей и очень неудобные вопросы. Не всегда получали нужные ответы, но тогда началось моё искание смысла жизни. Смерть угнетала, и были поиски бессмертия. Но я понимал, что физического бессмертия на земле добиться невозможно…
 
Самые первые мои детские переживания по поводу смерти были, когда в автомобильной катастрофе погиб друг моего брата. Он был на год младше меня. И когда мы Сергея хоронили, ужасало не отсутствие плоти, а отсутствие бытийности, бытия.
 
Потом встал вопрос, есть ли какое-то продолжение бытия за гробом? Вот это волновало. Физическая смерть — это понятно. Ну, принесли тело патологоанатому, он разобрался в болячках умершего. Или человек умер у себя в постели в преклонном возрасте, оплакали его любящие родственники, похоронили. А что дальше? Дальше есть ли что-то за всем этим человеческим? Потому что, если за гробом ничего нет, значит, образование, культура и всё остальное — это просто наработки человечества для того, чтобы удобней было жить!
 
И тогда я стал прекрасно понимать, что в таком случае оправдывается любая жестокость, любое насилие. Чем больше урвёшь для себя — тем лучше. Тогда передо мной рушатся все моральные устои. Но принять такую позицию я не мог. Не мог. Не знаю, почему. Это моё переосмысление усилило мои искания».
 
И ум человека, как свидетельствуют учёные и философы, и сердце его, как описывают это поэты и писатели, и «дух человека не принимает идеи смерти». В кавычках даны слова архимандрита Софрония (Сахарова). Опыт памяти смертной этого подвижника и духовного писателя удивительно созидательный, позитивный, хотя порой (как сказано об этом в книге «Видеть Бога как Он есть») доводил молодого человека до того, что вместо собственной головы представлял он себе череп: «Видение трагизма человеческого бывания как бы срасталось с моей душой, и смертная память не покидала меня, где бы я ни был… Всё, что подлежало тлению, обесценивалось для меня. Когда я смотрел на людей, то прежде всякой мысли я видел их во власти смерти, умирающими, и сердце моё наполнялось состраданием к ним…
 
Пламенная молитва захватила меня в свои недра и в течение многих лет не покидала меня ни наяву, ни во сне. Длительным было моё мучение. Я был доведён до истощания всех моих сил. Тогда, совсем нежданно для меня, некая тонкая игла как бы проткнула толщу свинцовой стены, и чрез создавшийся волосной канал проник луч Света».
 
 
«Помни о смерти» (memento mori) — говорили древние. Не каждый умеет это делать, не каждый способен жить с этой мыслью, не каждому она приносит пользу. Но читая об опыте других людей, размышляя над своими собственными вопросами, преодолевая боль потерь, мы становимся мудрее. И, пожалуй, только поняв смерть, сможем понять, что же такое жизнь.
 
«У Отцов Церкви я нашел учение о сей форме благодати, — пишет отец Софроний. — Смертная память есть особое состояние нашего духа, совсем не похожее на всем нам свойственное знание, что в какой-то день мы умрём. Она, сия дивная память, выводит дух наш из земного притяжения…»