В храме святителя Луки в городе Елизово на Камчатке с 2008 г. подвизается монахиня Ксения (Бондырева). Помогает настоятелю священнику Сергию Кижаеву как уставщик и чтец. Пришла к вере в 1993 г., оставив работу, посвятила себя служению Богу: трудилась в елизовском храме Святой Троицы, восемь лет состояла на послушании в Анадыре… Но сначала были блокадное голодное детство, потеря родителей в годы войны и прочие трудности, закалившие характер, и обретение крепкой веры…
 

 
— Почему произошла эта трагедия — Великая Отечественная война? — задаёт вопрос матушка Ксения и отвечает: — До этого были 1937-1939 годы — время репрессий в нашей стране. Господь видит несправедливости, потому началась война. Война как следствие. Моё поколение должно было принять её с благодарностью, а мы не приняли, нас этому не учили.
 
Глядя на современных учеников, вижу: они ничего не знают о блокаде. Вот наступила очередная дата снятия блокады. Пришёл в школу ветеран на урок к пятиклассникам с воспоминаниями об этом страшном времени; а дети стали смеяться. Тогда встал мой внучок, заплакал и сказал: «Вы не знаете, как моя бабушка умирала от голода». И все замолкли.
 
 
Город так и остался для меня Ленинградом, боевым, небеззащитным. Он какой-то весь ощетинившийся, но не сдающийся. Даже дома такие. Ещё сохранились надписи: «По этой стороне ходить нельзя. Артобстрел».
 
— Вы коренная ленинградка?
 
— Да, я родилась в Ленинграде 31 августа 1937 года. У меня натуральное свидетельство о рождении, не найденное, не восстановленное. Такое, какое мне дали при рождении. Слава Богу, не потеряли.
 
— Расскажите о своей семье, родителях.
 
— Я помню, что мой отец, Пётр Александрович, был военным. Когда в 1939 году началась война с белофиннами, его призвали на фронт. С тех пор сведения о нём закончились. Мы разыскивали отца, делали запросы в разные военкоматы. Везде отвечали: «Не значится ни среди мёртвых, ни среди живых». До сих пор не знаю, где он. Я осталась с матерью.
 
 
8 сентября 1941 года началась блокада Ленинграда, город захватили в кольцо. Как люди говорят и историки пишут, первая зима была самой тяжёлой для Ленинграда, ведь город оказался не готовым к блокаде: никаких запасов, взрослые работали, а дети сидели по домам. Сразу же начались холода. Топить нечем, уже отключили отопление. Стали ставить буржуйки. У нас всегда было холодно. Мы жили на Невском проспекте, недалеко от Александро-Невской Лавры. Хлеба давали всё меньше и меньше.
 
Мама очень любила меня, свой паёк отдавала. Она не поднималась, всё время лежала, у неё был очень большой живот, так как заболела водянкой. Только пила, если воду кто-то принесёт. Умерла в мае 1942 года. Маме было лишь 35 лет. Хорошо помню тот день. Я, пятилетняя, сидела в кухне на сундуке и сильно плакала. Пришли женщины, маму на одеяле за окошко спустили, а на утро её уже не было. Старшие рассказывали, как специальная похоронная команда, проезжавшая по утрам, собирала спущенных из окон усопших людей и хоронила. Первое кладбище, на котором хоронили в братских могилах, — Пискарёвское. Это почти центр города. Мама упокоилась в братской могиле номер один...
 
Сначала меня забрала соседка, а потом меня определили в приют. Помню хорошо одну бомбёжку. Прожектора, прожектора, а нас ведут в бомбоубежище строем, и я в это время потеряла туфлю. Воспитательница мне говорит: «Ищи туфлю, без неё не возвращайся». Вот я и бегала по улице, страшно было, но нашла туфлю. Прибежала в бомбоубежище. Больше бомбёжек не помню.
 
Следующее моё воспоминание: детский дом отправляют из Ленинграда в тыл. Блокада ещё не снята, стоят женщины с флажками. И нам говорят: «Скорей, скорей переходите через мост. Скорей, чтобы вас не расстреляли». Девчонка чуть постарше меня заплакала, а я рассердилась на неё: «Что ты ревёшь? Нельзя реветь сейчас. Замолчи и иди тихонько». Ругаю её, а почему — не знаю. Наверное, надо было, а то все бы заревели.
 
Помню, как на моих глазах по Неве двигался пароход с маленькими ребятишками. В него попала бомба. Наполовину рассекло, пароход поднялся и ушёл под воду, погибли все. Когда много горя, человек будто притупляется, он уже его остроту не чувствует. Ну, потонул и потонул. Я не плакала, как закаменела. Потом нас посадили в поезд и отправили из Ленинграда, а на встречных составах — солдаты. Поезда останавливались, пути были очень близко. Если солдаты видели, что окна открыты, они бросали нам еду. На фронт едут, а еду бросают! Вот тут я впервые заплакала. Как же они воевать будут?!
 
Когда нас привезли в деревню, я не могла ходить. Заболела последней стадией рахита, живот был большой, и голова. Целый год лежала. Кормили сырыми овощами, чтобы восстановить. Через год я пошла. Стала учиться в первом классе. Запомнилось, что старшие ребята нас оберегали. Они могли одеть, обуть, заботились о нас. А потом был пожар в детском доме. Мальчишки вывели нас, малышей, на улицу, на мороз. Пожар потушили, и мы опять в этом доме жили.
 
У меня складывается впечатление, будто мы не понимали, что пережили. После нас привезли в детский дом в село Поповку Горьковской области, затем — в Вахромеевку с большим детским домом-школой на 1200 детей. Не было такого, чтобы нас кто-то лелеял, жалел. Когда давали еду, надо скорее хватать её руками, иначе отберут. Так и выживали.
 
Нас всё время куда-то переводили. В Швариху я попала, учась в четвёртом классе. Успевала плохо, ума не было, но есть хотелось всегда. И тетрадку давали одну. Испишешь её, даже между строк, только тогда воспитательница выдавала новую. Смешно жили, но мы не теряли оптимизма.
 
— Играли с детьми?
 
— Детских игр не было. Мы жили как маленькие старички. Даже не смеялись. Я была очень злая. Не дай Господь, кто-то скажет поперёк, я тут же лезу в драку. Самое интересное, что ни учителя, ни воспитатели нас никогда не ругали. Наверное, понимали: мы не люди, а какие-то волчата. Взрослые ребята ещё ничего, а мы — маленькие волчата.
 
 
В четвёртом классе я не осталась на второй год благодаря учительнице. Она со мной занималась — из-за моего отсталого развития. Мне надо было идти в школу не в семь лет, а, возможно, в десять. Тогда на это не глядели. А деревня Швариха — очень красивая! До сих пор её помню. Она стояла на каком-то взгорье, кругом лес. С горки спустишься — там источники и вода хрустальная течёт в пруд.
 
Так как я была хулиганка, никого не слушала, меня часто заставляли таскать воду из-под горы, и я получила сильный сколиоз. Рентгенолог спрашивал: «Где ты заработала такой сколиоз? Угол отклонения очень большой». А я говорю: «В детском доме. Двойку получишь — тебя и заставляют из-под горы таскать вверх воду не в вёдрах, а в баке. Мы втроём и поднимали в гору этот бак… и не один раз»…
 
Когда война закончилась, стали ребятишек разбирать. И через год нас осталось только двое девочек. У всех нашлись родственники. Вскоре и за моей подругой приехал брат, а она говорит: «Я не хочу уезжать, останусь в детдоме». Он всё равно её забрал, увёз в Ленинград. Она мне прислала одно-единственное письмо: «Я у брата в домработницах. Нянчу его маленького ребёнка, есть мне дают мало».
 
Закончившаяся война на меня не произвела никакого впечатления, ибо не завершились мои трудности. Просто… не будут стрелять; но мы уже давно привыкли, что не стреляют, давно ведь отправились из Ленинграда. В нас воспитывалось чувство: мол, ничего особенного не произошло. Ну и пусть была война, ну и пусть ты была рахитка; пережила, жива и ладно. Живи дальше. Нас никто не поздравлял с Днём Победы, не чествовали уже и в мирное время. Только последние годы стали поздравлять, когда правительство наше поняло или народ понял, что мы забудем всё, когда блокадники умрут. Тогда решили: пора чествовать, чтобы память у народа осталась…
 
 
— Как сложилась ваша жизнь после детдома?
 
— Десятый класс заканчивала в Городецкой девичьей школе в Горьковской области, так как детдом закрыли. Поступила в техническое училище и окончила его с отличием. Стала фрезеровщиком четвёртого разряда и токарем третьего разряда. В Горьком у меня жилья не было; услышав, что набирают строителей и дают жильё в Нижнем Тагиле, поехала туда. Тогда поняла: не нужно строить карьеру, а надо просто остаться человеком. В Нижнем Тагиле нас определили на кирпичный завод. Там я работала с военнопленными немцами, у меня не было к ним зла. Я не любила их, но для меня они не были врагами. Они это знали, чувствовали. Так отработала год.
 
Потом поступила в педучилище на специальность учителя начальных классов. Меня направили в деревню работать учителем… Помню, была Пасха, я не понимала, что это за праздник. Мне первоклассница говорит: «Учительница, я Боженьку видела». Спрашиваю: «А какой Боженька?» Она говорит: «А такой, как искра, светящийся». На этом моё познание Церкви закончилось. Мы с детьми очень дружили. Они пошли на Пасху в другую деревню — славить Христа. А их поймали и привели в сельсовет. Там узнали, что я их учительница. Меня начали ругать: «Ты что, это же пропаганда!» Я на них поглядела. Какая пропаганда? Они же яичек просили.
 
Когда окончила педучилище, вышла замуж. Муж был студентом юридического института. Я поехала в Свердловск. Мне говорят: «Ты в деревне работала. Ничего не знаешь. Никуда не возьмём». Помыкалась я, помыкалась. Сложно, тяжело с мужем жили. Голодно было. Сейчас думаю: Господь не допустил меня к детям, отстранив от ответственности.
 
 
В 1960 году, когда муж окончил институт, нам предложили выбрать либо Камчатку, либо Чукотку. Муж выбрал Камчатку. В Петропавловске-Камчатском с высшим юридическим образованием был лишь один человек. Здесь родились двое наших детей. Жили в центре города в одной комнате. Дров не было, топить нечем. Я называла свой дом трамвайной остановкой…
 
— Матушка, как вы пришли к вере?
 
— Когда переехали с мужем в Елизово, я устроилась на работу в областной ЗАГС в Петропавловске. Наша начальница Нина Доронина к нам в ЗАГС пригласила отца Ярослава Левко, первого священника на Камчатке. Он нам много рассказывал о Боге, о вере, о грехах. Нам, трём женщинам, очень понравилось, что он говорил; стало интересно узнавать новое о православной вере. В 1986 году я покрестилась. Один священник меня спросил: «Ты в Бога веруешь?» А я ему отвечаю: «Нет, только Евангелие прочла». Он сказал: «Приходи завтра. Я тебя исповедую, и ты причастишься». Я не поняла тогда, о чём он говорит, но понравился: разговаривает спокойно, тихо, ласково. Пошла на исповедь, плакала. Женщины меня спрашивают: «Ты к причастию читала молитвы?» А я отвечаю: «Нет. Не знаю, что нужно читать». Пришла на другой день, вижу, что подсвечники нужно убрать, решила помочь. Так — неделю, другую. Полы мыла. С тех пор из Церкви не выходила. Потом я стала келейницей священника Диомида. Начала глубже вникать в Православие. Вскоре умер муж. Мы остались с дочкой вдвоём.
 
— Как вы стали монахиней?
 
— Муж умер, дочка уехала учиться в Иркутск. Я ушла с работы и стала служить в церкви, помогать отцу Диомиду. Вскоре меня постригли в монахини. Когда отца Диомида рукоположили в епископа Анадырского и Чукотского, я поехала с ним. Восемь лет была там на послушании, но когда случился раскол, осталась в Православной Церкви и вернулась в Елизово, на Камчатку. Стала помогать отцу Сергию Кижаеву в храме святителя Луки. Стараюсь во всём слушаться настоятеля: пою, как могу, читаю на клиросе. Сначала у него никого не было. Я и в церковной лавке работала, и полы мыла, и еду готовила, и читала, и пела. Я, как монахиня, не имею права ослушаться священника. Ведь при постриге дала три обета: целомудрие (означает, что ты всё время стремишься к Богу), нищета и — самое важное — послушание.